Если вам говорят, что Совок распался в 1991 году- не верьте этому. Возможно, номинально он и распался в Москве и паре миллионников в тот год, однако в провинции он продолжал существовать как минимум года до 1997, если не в административных и правоообразующих документах- то в головах так уж точно.
И в этом Совке, уже мертвом, но всё еще очень сильном, была своя пропаганда, мерзкая и склизкая, которую гражданам втюхивали прямо вот реально с младших групп детсадов.
Наш сад ничем не отличался от остальных, и потому нас с самого сопливого возраста активно кормили помпезной и радостной бравадой о том, что Красная Армия всех сильней, что вокруг одни враги и пидарасы и что ух как мы, ребята, дали пососать в свое время немчуре и в дальнейшем, конечно, тоже оное повторим, вот только встанем с колен. Ребята в большинстве своем воспитательницам не перечили и послушно каждое 9 мая рисовали масштабные кривые баталии да лепили пушки, которые более походили на вялые члены, чем на пушки, и только у меня как-то с самых юных лет возникло недоверие к рассказам взрослых. Нет, конечно, в победу и в подвиги дедов я, безусловно, верил, но и немцы мне вполне себе импонировали, за их суровую эстетику, красивые волевые лица и общую мрачную «антигеройскую» красоту. Однако, эстетика эстетикой, но если деды (как я тогда размышлял) победили таких крутых ребят, то выходит, что деды в тысячи раз были круче даже самых моднейших дойчей, пусть и ходили в уебищных ватных куртках. Короче, в моей голове противоречий не возникало и всё было ок.
Кардинальный крах моей системы мира произошел примерно через десять лет. Мне тогда было 13 и за мной вполне себе реально корячилась статья с «тремя гусями» за изготовление, хранение и использование огнестрельного. Собственно, в ту холодную зиму мне, во время следственных мероприятий, приходилось много времени проводить дома и именно тогда я пристрастился к изучению истории. Довольно бодро поднаторев в школьной программе, я начал участвовать в разного уровня олимпиадах и, внеклассной подготовки для, получил доступ к большому количеству исторических материалов узкой и специализированной направленности, о войне в том числе. Днями и ночами я жадно впитывал в себя неизвестные и часто позорные истории Второй Мировой и просто повторял про себя «ааахуеть, аааахуеть». Пелена сползла с моих тогдашних глаз и я понял, сколько цинизма и правдивости в выражении «историю пишут победители». Ровно тогда же я понял, что вся ненависть, с детства взращиваемая во мне к европейцам и к немцам в частности, начинала сыпаться как карточный домик.
Уже гораздо позже, вращаясь в окружении интересных и своеобразных людей, я столкнулся с обратной стороной ненависти- по отношению к нашим воевавшим согражданам. Некоторые из моих тогдашних товарищей поносили русских Иванов почем свет зря, одновременно вознося заслуги и подвиги немцев (особенно их отдельных элитных частей) до небес. Не могу сказать, что я был подвержен подобного рода антипропаганде, но в чём- то я соглашался и с ними, ибо доля правды в их словах была.
Итогом этих жизненных перипетий стало то, что в возрасте 20-22 лет мне стало невыносимо больно говорить и даже думать о войне. При любом воспоминании об оной у меня в голове проносились сотни сводок, таблиц, отдельных эпизодов, фейков и развенчаний фейков, живых воспоминаний родственников о тех временах, и всё это сдабривалось двумя потоками лютой антагонистичной ненависти, выливаемой в «воронку» с диаметрально противоположных сторон. Усугубилось это еще и тем, что праздник #9мая из сурового, хтоничного и пропахшего порохом со временем стал заменяем отвратительным эрзац-победобесием с херками, увешанными георгиевскими лентами, обожранными россиянами на шашлыках и прочей запредельной тошнотворности феерией, которую мы можем наблюдать и по сей день. И вишенкой на этом безумно- эклектичном пироге стала история жизни моего прадеда, который был убежденным антикоммунистом, сражался с Колчаком против Азина, но во время ВОВ отправился на фронт, где был дважды тяжело ранен, потеряв на Невском пятачке ребро и кусок нижней челюсти. Как только я начинал думать о мотивах его поступков и их взаимоисключаемости- мне становилось совсем хуёво и с криками «аряяя, зиг хайль» я готов был разбежаться и разбить голову о ближайшую бетонную стену, лишь бы не думать о Второй Мировой. Война, отгремевшая пол-века назад, продолжалась во мне каждый божий день и мысли о ней терзали меня все больнее и больнее. С определенного момента мне и вовсе начало казаться, что однажды я просто сойду с ума и в моей голове в этот самый сладкий момент безумия зазвучит громкая бравурная мелодия, которая доведет меня в конечном итоге до петли. О том, какой она будет- немецкой или советской- я старался не думать, по понятным причинам.
Всё закончилось, как это бывает, внезапно и негаданно.
Мы сплавлялись на байдарках по реке Воре второй день подряд и второй день подряд эта малюсенькая речка не удивляла ничем, кроме своей чистоты и плавности хода. Ближе к обеду, однако, мы увидели первый обелиск, который представлял из себя обычный холм земли, наваленный на берегу. На холме лежала металлическая табличка, которая уведомляла проплывающих мимо неё о том, что здесь де покоятся 164 бойца РККА, поднятых в 1996 году поисковым отрядом из Тамбова. Чуть позже, нам попались еще пара- тройка таких захоронений, но каких- то особых чувств они не вызывали. По крайней мере у меня.
Ближе к вечеру мы причалили к крутому обрывистому берегу на ночлег и начали спешно разгружаться, перетаскивая скарб наверх, к растущим с краю обрыва соснам. Я поднимался в числе последних и совершенно не ожидал увидеть что-либо необычное в месте, где нам предполагалось ночевать. Бивуак и костер же мои спутники разбили прямо среди заброшенных окопов и блиндажей. Наметанному глазу военного историка хватило и пары секунд, чтобы безошибочно различить полузаросшую и обвалившуюся систему фортификаций, вырытую с особой тщательностью и педантичностью. Ближайший беглый осмотр места исключал право на ошибку- мы были на бывшей передовой глубокоэшелонированной немецкой обороны. Алексей, наш проводник, местный житель, подтвердил мои догадки, рассказав, что в первую декаду войны здесь сначала гибла в «котлах» 33 армия Ефремова, а потом уже немцы здесь отстроились как надо и несколько месяцев подряд с высокого и удачно расположенного берега сдерживали безумные по накалу атаки РККА. Рассказал он еще много чего- от вполне себе реальных историй про то, как здесь до 80-х годов ездили самосвалы на покос, прямо через реку, без моста, потому что внизу в своё время находились два пулеметных гнезда, засыпавшие гильзами русло реки и сформировавшие своеобразный брод; до полумистических- о том, что люди до сих пор предпочитают не селиться в этой «долине смерти», ибо на том берегу по ночам видны всполохи фантомного зарева от сгоревших тогда деревень Ольгино и Ваулинки.
Прошло еще полчаса , суета в лагере пошла на спад и я между делом направился, что называется, «до ветру»- в ближайший лес. Сказать, что меня впечатлило увиденное- не сказать ничего. Однако, больше всего меня удивили даже не воронки от ФАБов размером с мелкое озерцо, не бесконечные хвостовики от мин и не посеченные осколками старые деревья, а мертвая тишина, стоящая в лесу. Я в первый раз в жизни шел по абсолютно мертвому лесу, в котором не пели хотя бы и птицы. Под ногами мне то и дело стали попадаться вросшие в землю каски- немецкие и советские, полусгнившие и зеленые от мха. Я понимал, что это- «верховой стафф», что называется, и что, скорее всего, прямо под ними, на глубине в пару десятков сантиметров- лежат хозяева этих самых касок, нашедшие здесь покой 70 лет назад.
Сделать дело, ради которого я зашёл так глубоко в мёртвый лес- я так и не смог- не хватило духу, да и голова думала вообще не о том. Гнетущее состояние и какое- то чувство причастности не оставляло меня и позже, даже возле общего костра. Впрочем, оно так или иначе передалось всем- на привале было тихо и пусто, и даже дети, бывшие с нами, не нарушали спокойствия оцепеневшего соснового бора.
Перед самым сном я всё же решил развеяться и вышел на берег, усевшись на бруствер, прямо над обрывом, снисходящим к реке. Солнце уже село и сизо- сиреневое небо заполняла густая темнота августовской ночи; со стороны противоположного пологого берега и излучины реки наползали клочья редкого тумана и казалось, что во всем мире не осталось никого, кроме меня и этого полуобрушенного бруствера. Тишина пугала, ибо стояла запредельная и настолько плотная, что казалось, что я сплю. Всем телом погружаясь с ниспадающую ночь, я вдруг на полном серьезе ощутил, что нахожусь как бы на самой границе реальности этой и той далекой войны, вдруг ожившей передо мной. Покрывшись с ног до головы мурашками, сидя, не шелохнувшись и затаясь, я РЕАЛЬНО ощущал, что прямо сейчас нахожусь на линии обороны, с которой открывается 125-градусный сектор обстрела и что за мной, прямо за моей левой лопаткой, в глубине окопа, вжавшись в песок и сухую траву, тихо коротает ночь пулеметный расчет, ощерившийся кожухом единого пулемета МГ. Клянусь Богами- я чувствовал даже, как конденсируется и стекает влага с серых откосых боков надвинутых на глаза стальхеймов и позже мне начало даже казаться, что я в пол-уха улавливаю мысли этих двух сонных, озябших от росы, парней моего возраста, черт пойми каким образом оказавшихся в тысячах километрах от своего родного дома. В следующий за этим момент меня охватило пронзительное неупокоенное отчаяние от их мыслей, от всего ими пережитого и увиденного, от несоответствия того, что им говорили, и что они прочувствовали по итогу на себе. Каково это было- каждую ночь лежать без движения на позиции и каждое утро, оглохнув от артобстрела и авианалетов, обжигая руки о сизый кожух пулемета, выплевывать в сторону наступающих и матерящихся от страха и ярости таких же, как они, сотни, тысячи пуль?
И буквально следом за этими переживаниями я вдруг отчаянно остро, еще острее по праву происхождения и крови, ощутил страх, ненависть и боль тех, кто с глухим криком «ааааа» поднимался в атаку по другую сторону реки, через силу отрывая тело от прелых болотистых кочек и, путаясь в пошитой не по росту шинели, пробегал несколько метров вперед, чтобы уткнуться в мокрую землю еще раз, уже навечно, будучи срезанным торопливой очередью шелестящего машингевера.
И, совершив подобное двоичное путешествие, которое, наверняка, длилось секунды, но растянулось для меня в часы, я изо всех сил вдохнул, закрыл глаза и приготовился взорваться изнутри. Взрыва, однако, не последовало, и через гулкое уханье адреналина в висках и бешеный стук сердца, я вдруг, неожиданно для себя, услышал свой реквием по войне, отозвавшийся во мне каждой клеткой моего подобравшегося тела. Однако, он не был ведом хриплыми голосами, воем «штук», свистом пуль или медью фанфар, он даже не был музыкой. Мой реквием по войне был тишиной природы, тишиной на этот раз живой и знакомой, которая впитала в себя ту войну, как губка, без остатка. Где- то в дальнем лесу ухала неуспокоенная глупая птица, на мелководье деловито и плёско годовалый щуренок гонял пескарей, в камыше лениво дулись жабы, а в самых верхушках сосен тихо возился слабый восточный ветер, невесть как залетевший сюда.
И вот тогда я осознал раз и навсегда- что вся та ненависть, которую мне пытались воткнуть в голову с обеих сторон- пыль и тлен, и что нет больше никакой войны, ни внутренней, ни внешней, и что всё это время я воевал с придуманными кем- то и описанными фантомами, и что весь этот блядский цирк с конями, дедами, которым едва за 60, походными кухнями, заправляемыми цунарефами, безумными ебанутыми мамашами в китайских гимнастерках и пилотках, долбоебами с пидорскими наклейками а-ля «#можемповторить» и прочими колорадскими безумиями и салютами под пьяные крики «аря, рассея» - больше не тревожит меня изнутри, ибо по сути является шевелением метафизических рощеников в трупе мертвой птицы, движением активным, яростным и даже заставляющим крылья птицы мелко- мелко трепетать, но, к счастью, не имеющим ни малейшего отношения к высокому полёту и жизни той самой птицы.
И тогда же я понял, что доказывать кому- то что- то про войну- это как спорить с глухими, будучи слепым, потому что никто из спорящих не знает, какой была та, настоящая война, которая косила сотни молодых белобрысых пацанов вот здесь, на этом малюсеньком клочке земли, и что была она не за Сталина, Гитлера или кого- то еще, а сугубо за эту терпкую мягкую землю, которая в итоге и успокоила бранящихся на ней, забрав кровь, пену изо рта и даже тела в себя, так же, как мудрая и тихая мать успокаивает дерущихся малых братьев. И что всё произошло лишь от того, что одни, ведомые своей пропагандой, шли её отнять, а другие, также ведомые своей, оную, несмотря на чудовищные потери, не отдали, и что разница только в этом. И что через 70 лет и та разница по сути истерлась и выцвела, ибо сгнили разной формы каски, знаки различия, портупеи и медали и даже различные протекторы сапог стали неотличимы друг от друга, и что остались здесь только тишина, ночь, цепкие кристаллы звёзд в небе, редкие всполохи то ли светляков, то ли затяжек от цигарок, докуриваемых мертвецами в тёмной туманной траве болот, да заросшие венчиками тимофеевки и полынью скелеты, обреченные вечно тянуть руки под землей друг по направлению к другу, навсегда разделенные узкой полосой безымянной мелкой речушки, затерявшейся среди бескрайних просторов полей. #паста #lurkopub #lm
